«Мир рушится, а здесь жизнь идет своим чередом»

С 24 февраля 2022 года Россию покинули, по разным оценкам (например, здесь, здесь или здесь) от нескольких сотен тысяч до миллиона человек.

«Основу новой волны составляют представители наиболее модернизированного, образованного и социально успешного класса россиян», — говорится в исследовании Re:Russia.

Считается, что в первую очередь из страны уезжали из Москвы и других больших городов, потому что у их жителей для этого больше возможностей. «Истории и факты» поговорили с людьми из «не Москвы» о том, почему они уехали, насколько тяжело было это сделать и что их окружение думает о войне (имена некоторых собеседников изменены). 

«А потом на уроках музыки начали петь песни Шамана»

Татьяна, работала учителем в небольшом городке на Среднем Урале (население всего 20 тыс. человек) 

24 февраля мне позвонил друг. Сказал: «Ты знаешь, что мы напали на Украину? Вошли на территорию, идем к Киеву». У меня случилась истерика. Моя коллега из школы попросила в этот день подвезти ее на машине до дома. И вот мы едем, и она говорит: «Почему Запад так повел себя по отношению к нам?» Я говорю: «А как он должен был отреагировать на страну-оккупанта, на агрессора? Наши войска — на чужой территории». И она замолчала. 

Это был для меня второй шок после начала войны: люди, с которыми я до этого общалась, которых считала нормальными, примерно с теми же ценностями, что и у меня, — если не поддерживали происходящее, то в лучшем случае обходились словами: «Мы не знаем точно, что там происходит». 

По ощущению, я была чуть ли не единственным человеком, который говорил о происходящем. Люди просто боялись.

Я работала учителем английского. С началом войны в школе ничего не изменилось. На уроках я обсуждала с детьми темы, которые соответствуют общемировым ценностям, говорили про толерантность, терпимость. С коллегами я пыталась общаться в учительской — меня уже явно с трудом терпели, но никто напрямую ничего не говорил.

В мае 2022-го, к концу учебного года сказали, что с сентября начнут делать построения с флагом. Мы похохотали. Не верили [что их правда будут проводить]: я давно в системе образования, и здесь принято игнорировать большую часть указаний начальства и делать так, как сам считаешь нужным, вести свой предмет и оберегать детей от внешнего воздействия. Такая итальянская забастовка. А тут оказалось, что государство всерьез за нас взялось.  

[Осенью 2022 года] у моей дочери появились «Разговоры о важном»: сначала их удавалось заменять классными часами и разговорами о дорожном движении или поведении на воде. Потом это начали контролировать: с учителей требовали фотографии с уроков. Они пытались и это обходить: говорили о своем, потом на 5 минут включали присланную презентацию, снимали класс на ее фоне и всех отпускали. Моя дочь на эти уроки ездить перестала, часть родителей тоже стала говорить, что на нулевой урок не успевает привезти детей. 

А потом на уроках музыки начали петь песни Шамана. Я подходила к учительнице, убеждала ее, что это не имеет никакого отношения ни к Моцарту, ни к Рахманинову. Не убедила. Так дочь перестала ходить и на музыку — у нее начала стабильно «болеть голова». Когда на уроках труда дети начали вязать носки для фронта и делать гвозди, а на ИЗО — рисовать патриотические плакаты, я забрала ребенка на домашнее обучение. 

Окончательное решение об уходе из школы я приняла, когда у моей коллеги — она давно работает с детьми — забрали зятя по мобилизации. Прямо при детях в столовой она сказала: «Ох, да скорее бы их всех там уже убили, и он бы вернулся». У меня был шок, что человек, который общается с детьми, может о таком даже подумать. 

Тогда же мы приняли решение уезжать. Моему мужу за несколько дней до начала войны предложили контракт в Европе. У нас была договоренность, что он поедет один, поработает, а мы будем с детьми дома. Когда началась война, я первым делом увезла к нему сына. Просто сгребла в охапку его, некоторые сбережения и увезла к отцу. Осенью уехали и мы с дочерью. В России у меня остались пожилые родители. 

Сложно ли было уезжать из маленького города? Нет. Думаю, все зависит от уровня образования, целеполагания. У меня не было никакой большой заначки. Я продала машину — на эти деньги мы и уехали. Сейчас в нашей семье работает только муж: у меня нет разрешения на работу. Наверное, из деревни действительно сложно уехать. Тут вопрос пирамиды Маслоу: если ты на первых ступеньках, тебе бы только прокормиться. На третьей уже есть силы и время подумать о ценностях.

Мне очень больно, что люди, среди которых я жила последние лет 10, как будто превратились, как сказал мой приятель, в зомби. Я считаю, что те, кто сейчас работает в школе и не сопротивляется происходящему, проводит патриотические уроки, — их нельзя подпускать к детям. Это преступление. 

Я не смогла убедить людей в том, что происходит страшное. В городе мобилизация продолжается, только делается она тихо. Публично о ней заявляли только раз — когда в конце сентября собрали всех мобилизованных и их родственников на Центральной площади. Все стояли и плакали. Среди моих знакомых, кому пришли повестки и кто пошел воевать, трупов еще нет, хотя гробы в город приходят. Публично об этом тоже не говорят: ни одной траурной процессии в городе не было, ни публикации в газетах, ничего. Есть те, кто лежит в госпитале, и семья ими страшно гордится. 

Есть такая хорошая фраза [политолога Екатерины Шульман]: «Сейчас вся мускулатура нации направлены на зажмуривание». Она очень хорошо отражает то, что происходит. Многие смотрят только телевизор, администрация какие-то праздники проводит постоянно. У них ничего не происходит больше, ничего не знают. 

Какой-то когнитивный диссонанс: я знаю, что там происходит, а она нет. 

«Мир рушится, а жизнь в Калуге продолжается»

Владислав, Калуга (население более 300 тыс. человек)

В прошлой жизни я был журналистом. Работал в разных пресс-службах в регионе. В том числе в госструктурах. Когда 24 февраля все началось, я на эмоциях написал пост в фейсбуке, что в ужасе от происходящего. Извинился перед друзьями-украинцами за то, что творится. На следующий же день моему руководству позвонили товарищи из ФСБ и настоятельно рекомендовали меня уволить. Уже 25 февраля я остался без работы. Пост не стал удалять — мне за него ни тогда не было стыдно, ни сейчас.

Если бы я был простым сотрудником, то мог бы еще покачать права. Но на таких должностях это просто не обсуждается. Я много лет проработал в госструктурах: когда твоему руководителю звонят люди из «конторы» и настоятельно рекомендуют уволить, и директор потом бьется в истерике — нет никаких переговоров. 

Для нас эта война началась еще в 2014 году. Тогда мы с женой выступили против присоединения Крыма. На митинги никогда не ходили, но активно в соцсетях свою позицию высказывали. Тогда это еще можно было. А в 2022-м мне это тоже припомнили. 

Да, в 2014-м срач, извините, был знатный: люди рассорились очень сильно. Но, конечно, не до такой степени, как в 2022 году. Тогда можно было бесконечно спорить, на просторах «Фейсбука» дискутировать, а в жизни руки друг другу все равно пожимать.

После увольнения я, конечно, подергался, попытался устроиться на работу, но совершенно безрезультатно: мне дали понять, что меня не возьмут. «Ты же сам всё понимаешь», — самый типовой ответ. Да, я все прекрасно и сам понимал. 

Тогда же обо мне начали усердно писать несколько местных телеграм-каналов. Один из них даже начал отслеживать все мои посты в соцсетях и по каждому делать свои публикации с гаденькими комментариями. Так мы дожили до июня. А в конце месяца в Z-каналах в калужском сегменте телеграма массово разошелся ролик, где меня прямым текстом объявили предателем. После этого кто-то нашел наш дом, разрисовал Z стены и машину. Конечно, мы обратились в полицию. Но там ничего возбуждать не стали. Произошедшее просто сочли мелким хулиганством. 

Фото: личный архив Владислава

Было страшно. Незадолго до того, как нам разрисовали дом, на нашей улице жена постоянно видела одну и ту же машину. Ежедневно. Мы видели, как она ездила за нами. Сейчас забавно про это вспоминать, но тогда в атмосфере всеобщего безумия выглядело это, мягко говоря, очень неприятно. 

Война, по большому счету, только подстегнула нас к переезду. Мы о нем думали давно. Еще до войны ребенок мечтал заниматься астрофизикой. Мы выясняли — этой специальности учат в Вене, Кракове, Лиссабоне и на Тенерифе. А в России практически нет вузов с таким направлением. Выбрали Польшу, потому что ближе, бюджетней и язык проще. Сын начал учить польский, а мы — морально настраиваться на переезд. 

Правда, думали, что все не будет так экстремально. Что сначала перевезем ребенка, потом будем еще какое-то время туда-сюда ездить. Но когда [началось полномасштабное вторжение и] сообщение с Европой стало схлопываться, мы очень четко поняли, что всё рушится не только у нас, в нашей маленькой Вселенной, но в целом в мире. К тому моменту сын сдал тесты и поступил в университет. Медлить смысла не было. Сейчас наш сын учится в Ягеллонском университете, мы с женой получили ВНЖ по учебе: учимся в полицеальной школе (техникум для взрослых в Польше. Многие эмигранты поступают в такие школы, чтобы по окончании получить доступ к рынку труда. — Прим. ред.). 

После отъезда мы в России были дважды. Первый раз — в конце прошлого лета. Ездили буквально на пару дней, чтобы найти, кто будет смотреть за домом, забрать кошек и необходимые вещи. Уезжали-то с двумя чемоданами. До мобилизации еще был месяц, но слухи о ней уже ходили. Состояние в городе было гнетущее. В Калуге много лет был крупный автокластер, поэтому уход Volkswagen, Citroën, Peugeot и Volvo стал достаточно серьезным ударом. Все напряжено было: спичку брось — там не пожар возникнет, а сразу взрыв.

Второй раз ездили уже в этом году. Накал, как год назад, как будто спал: тишь, гладь да божья благодать. Знакомые рассказывают: «Там-то сегодня беспилотник сбили, а там-то — вчера». Конечно, таких новостей год назад не было. Но беспилотники за год стали обыденностью, своего рода развлечением: «А где сегодня полетит? А где собьют?»

Когда мы этим летом собирались в Россию, старые знакомые, у которых есть связи во власти, намекнули, что я достаточно рискую. Пока у эфэсбэшников на меня ничего нет, но всё может измениться в любой момент. Но мы решили, что хотим поехать. Тем более что дома оставались недоделанные дела, мелкие, родные вещицы, о которых мы целый год вспоминали. 

И когда приехали в Калугу, возникло устойчивое ощущение, что город живет совершенно расслабленной жизнью. Мир рушится, а здесь жизнь идет своим чередом. Конечно, мобилизация эмоционально подкосила людей. Но сейчас новостей, что кого-то мобилизовали и он погиб, в местных СМИ и каналах почти нет.

У людей представления о том, что что-то происходит, вообще нет. Жизнь как текла, так и течет. Конечно, я не беру в расчет Брянск, Курск, Белгород, которые практически на границе, — там, наверное, все иначе. А в нашем городе жизнь как будто устаканилась, люди не видят смысла уезжать.

Какой-то агрессии к нашему отъезду знакомые не проявляли. Скорее, любопытствуют: «Это правда, что Европа замерзает и что собачий корм едят с голодухи?» Но по большей части люди довольно апатичны. Они чувствуют рост цен, особенно на продукты. Ропот есть, но он перекрывается официальным патриотическим пафосом. Многие просто махнули рукой и не сопротивляются. 

«Первое, о чем я подумал, — что границы могут закрыть. А у меня были планы»

Слава, Бийск (население около 180 тысяч человек)

Родился я в Бийске, часто приезжал туда к родителям. В последние несколько лет у меня не было такого, чтобы я в каком-то городе России жил больше чем год-полтора. Долгое время я работал на Дальнем Востоке. Это сезонная работа — полгода я жил в селе, а потом приезжал к родителям на Алтай. Мы ловили рыбу, жили на судне у острова Итуруп. Там люди очень переживали за целостность страны: в тот момент, когда вводились вот эти поправки в Конституцию, они были рады пункту, что субъекты не могут отделяться. Люди там задумываются об этом, когда поднимается вопрос Курил и Японии — они не хотят отделения.

Зимой 2022-го я вернулся с рыбного промысла к родителям в Бийск, ждал следующего сезона, думал, стоит ли возвращаться. Когда началась война, я был в шоке. Я не понимал, что будет дальше. Первое, о чем я подумал, — что границы могут закрыть. А у меня были планы — я хотел уехать и путешествовать, попробовать пожить где-то помимо России. До этого я выезжал за пределы страны только в Южную Азию с родителями, мне лет 10 тогда было. 

Я уехал в Питер, не зная, что буду там делать. Нашел в Карелии, недалеко от Петрозаводска, работу инструктором по рафтингу — и так провел лето. Потом сезон закончился — и случилась мобилизация. Я улетел в Саратов, добрался до Уральска и прожил три месяца в Казахстане. На Новый год я решил съездить в Бийск, повидаться с родственниками и потом решить куда дальше. При пересечении границы проблем не возникло, мне сказали только: «С возвращением!»

Из близких друзей на войну никто не пошел, но есть знакомые. Один человек в тюрьме сидел, и его в «Вагнер» забрали, он до сих пор там. Мне не задавали вопросов, почему я уехал. Я первый тоже не уточнял, почему человек пошел воевать.

Уехал я снова в феврале 2023-го: в России я решил подождать начала курсов для инструкторов по рафтингу в Индии, и поехать учиться туда. У меня не было много денег, поэтому в планах было сразу начать работать. Сертификат в итоге я в Индии получил, но с работой не сложилось: у меня не было хорошего знания английского. Пока я учился, мне помогали с переводом друзья, какие-то моменты я просто заучивал, а именно поддерживать разговор в процессе сплава я не мог.

Какое-то время в Индии я помогал туристам из России обменивать деньги: выводить через крипту с Binance на местную карточку. Я мог и дальше этим заниматься — это довольно прибыльно; делал бы border run — выезжал в соседнюю страну и снова бы заезжал. Но в Индии изменили правила пребывания: за полгода можно было находиться только три месяца в стране, и мне пришлось уехать. 

Мой друг, который жил и работал в Южной Корее, предложил приехать к нему — я пробыл там два месяца. В Корее есть биржа труда, куда можно приходить каждый день и находить работу. Это может быть помощь с переездом или отделочные работы, даже регулировщик движения в городе. Этим я и занимался.

Чтобы не нарушать сроков нахождения в стране, мне нужно было выехать и сделать визу. Я поехал в Таиланд и там ждал ответа от агента, которая обещала мне помочь. Она предложила мне сделать актерскую визу в Южную Корею. Знакомые рассказывали, что так делают даже не профессиональные актеры. Мы стали придумывать и создавать мне кейс, как будто я актер. Я даже в одной дораме (корейский телесериал. — Прим. ред.) в массовке снялся, это было бесплатно и для «портфолио». Однако процесс никак не двигался с мертвой точки.

В итоге я пробыл в Таиланде три месяца. Россиян встречал много, и очень разных, но большая часть были туристы — приехали и уехали. Разговоры у нас были довольно банальные, спрашивали, планирую ли я возвращаться. К моему решению уехать относились с пониманием. Параллельно я знакомился и с русскими ребятами, которые там жили давно. Они мне рассказали о возможности работать учителем английского во Вьетнаме, и тогда я решил двинуть туда.

Во Вьетнаме много языковых школ, куда берут на работу иностранцев. К тому моменту я уже почти год как находился вне России, много общался с людьми на английском. Мне казалось, что после этого уж какое-то знание языка у меня появилось. Я преподавал в основном в детских садиках и начальных школах, там язык на уровне как сказать «нос», «уши» и так далее. Пару дней назад я снова вернулся в Корею. Хочу все же попробовать себя в качестве актера, но пока хожу на работу с биржи труда. 

Мои друзья и родственники нормально относятся к тому, что я уехал. Не было такого, чтобы кто-то назвал предателем. Мы много с ними о происходящем не говорим: я не хочу кого-то лишний раз задеть, поэтому эти темы не поднимаю. Но знаю, что многие хотят, чтобы это все побыстрее закончилось.